Довольно внятное описание начала "перестройки". Без прикрас и припудриваний героя рассказа. Речь идет про начало восхождения к вершинам власти Бориса Ельцина. Предупреждаю - очень длинного рассказа.
Ельцин. Москва
И от кого бы вы думали? От Альфреда Коха, того самого)
Живая книга о Ельцине
Глава 2. Ельцин. Москва
В 1985 году начался отсчёт новой истории не только СССР, но и всего мира. Правда, это мы сейчас так хорошо всё понимаем. А тогда о чем-то таком нельзя было даже помыслить, настолько железобетонным и нерушимым казался Советский Союз.
Уже потом, задним числом, нам рассказали, что он был обречен. Что Рейган загнал его в неподъемную гонку вооружений, что вторжение в Афганистан высосало последние соки, а падение цен на нефть окончательно добило его экономику. Что сельское хозяйство после сталинской коллективизации и хрущевских авантюр, несмотря на все усилия, окончательно легло, и импорт зерна стал критически важен для выживания страны.
Но в тот момент не только внутри страны, но и за ее пределами никто не мог себе даже представить, что не пройдет и шести лет, как Советский Союз развалится, а его экономика будет лежать в руинах. В 1989 году ЦРУ подготовило секретный доклад президенту США, в котором утверждало, что на горизонте двадцати лет оно не видит никаких серьезных проблем для существования СССР.
В Москве доживал последние дни уже третий за три года генсек. Это был старый бюрократ из брежневского окружения Константин Устинович Черненко. Как всякий партийный функционер, начинавший свою карьеру еще при Сталине, Черненко был абсолютным коммунистическим ортодоксом и чрезвычайно осторожным бюрократом.
Кроме того, к моменту восхождения на властный Олимп он был глубоко больным человеком и в отведенный ему судьбой недолгий срок правил страной, как тогда говорили злые языки, «не приходя в сознание».
Его предшественник – бывший шеф КГБ Юрий Владимирович Андропов – слыл человеком с большим, чем у Черненко, кругозором, но даже у него не было понимания того, что стране нужны были радикальные реформы, поскольку она находилась в экономическом и идеологическом тупике.
Все разговоры о реформах не шли дальше изучения опыта венгерского «гуляшного социализма», да и этот опыт обсуждался как невероятно смелое новаторство на уровне крамолы…
Так или иначе, но сначала вокруг Андропова, а потом, по наследству, вокруг Черненко сформировалась группа относительно молодых партийных функционеров, которые начали осторожно обсуждать возможные реформы в СССР, которые тогда стыдливо назывались «совершенствованием хозяйственного механизма».
Эта группа включала в себя высокопоставленных работников аппарата ЦК КПСС (включая уровень секретарей ЦК) и состояла в основном из выходцев из регионов. Большинство из них были в прошлом (так же, как и Б.Н.Ельцин) первыми секретарями обкомов или крайкомов партии (например, М.С.Горбачев или Е.Л.Лигачев), а некоторые – директорами крупных предприятий (Н.И.Рыжков или В.И.Долгих).
В нашу задачу не входит анализировать все интриги и альянсы, которые складывались в высшем руководстве СССР в середине 80-х. Тем более, что наш герой, Борис Ельцин, в то время всё ещё находился в Свердловске и к этим интригам не имел практически никакого отношения.
10 марта 1985 года умер, провожаемый злыми анекдотами, старый и немощный Константин Устинович Черненко, а уже 11 марта молодой, симпатичный и бодрый Михаил Сергеевич Горбачев был избран генеральным секретарем ЦК КПСС.
Новый генеральный секретарь мало походил на своих предшественников – он был живым, в отличие от обычных для того времени монументальных кабинетных старцев во власти. Проявилась эта живость сразу же, и вовсе не только в выступлениях не по бумажке (с живыми речевыми ошибками) и в очевидной даже с телеэкрана энергии нового правителя СССР.
Горбачёв, как и Ельцин в Свердловске, вышел к народу, – в самом буквальном смысле: например, уже во время визита в Ленинград в мае он оказался окружённым толпой случайных людей на улице и говорил с ними живо и свободно. На просьбу «быть ближе к народу», он даже не смог развести руками, так близко стояли к нему люди: «Куда уж ближе!». (я, кстати, присутствовал на этой встрече: просто шел мимо Площади Восстания, где он в этот момент остановился – АК).
Во время этого же визита (хотя уже и не на площади) Горбачёв произнёс важные слова: «Видимо, товарищи, всем нам надо перестраиваться». Тем самым он не только породил само понятие «Перестройки», но, главное, дал понять людям, что у него есть воля к переменам, и он осознает их необходимость.
Сейчас это может показаться детской игрой в слова, а тогда, на фоне старой концепции «развитого социализма» (при котором всё было априори намного лучше, чем на «капиталистическом» Западе, и поэтому нет необходимости ни в каких реформах, а нужно лишь «дальнейшее совершенствование»), это «перестраиваться» прозвучало весьма радикально.
И так же, как с нарастающей скоростью начались перемены в жизни Советского Союза, они начались и в судьбе Бориса Николаевича Ельцина. И никто тогда, в 1985 году, не мог и предположить, куда эти перемены заведут как страну, так и нашего энергичного, нахрапистого партийного функционера.
Разговоры о переводе Ельцина в Москву начались ещё при Андропове. В 1983 году Андропов вызвал к себе недавно назначенного начальником орготдела ЦК КПСС Лигачева и послал его в Свердловск, «посмотреть» Ельцина. Андропов уже тогда присматривался к нему. Лигачёв знал Ельцина ещё по своей работе первым секретарем Томского обкома партии и с удовольствием съездил к бывшему коллеге.
Вернувшись, он дал ему самые лестные оценки и как организатору и как «настоящему коммунисту». Так что если мы ищем момент, когда Борис Николаевич начал свою метаморфозу, и из твердокаменного коммуниста превратился в пламенного демократа, то в 1983 году такой момент ещё не наступил…
Однако вскоре, 9 февраля 1984 года, Андропов умер, и идея забрать Ельцина в Москву сама собой отложилась больше чем на год. К ней вернулись практически сразу после назначения генсеком Горбачёва. Новый цезарь был сравнительно молод, энергичен и хотел сформировать взамен старой, ещё фактически брежневской, свою новую команду из таких же как он – молодых и энергичных, но при этом уже имеющих управленческий опыт, – кадров. К тому же, он, по всей вероятности, рассчитывал, что, будучи провинциалами, эти его выдвиженцы не будут иметь никаких связей в Москве и будут ему преданы, во-первых, из чувства благодарности, а во-вторых, из солидарности в противостоянии старым бюрократам.
Вот как описывает Ельцина сам М.С. Горбачёв в свойственной ему «рваной» манере:
«…ведь когда я Ельцина узнал, здоровье же у него было как у бугая. И он его, вообще говоря, профукал… Я знал про его алкогольные проблемы… Я знал этот его фокус. И, когда начали его предлагать, сказал: «Я знаю его, у меня есть сомнения». Но не стал рассказывать детали, в чем сомнения.
Так Борис страшно обиделся, он очень властный, замашки авантюриста, в нем такая смесь, такой коктейль! Он может быть в компании рубахой-парнем, в этом он вообще герой…
Я как-то обращаю внимание: вдруг он в разгар сессии в Большом Кремлевском дворце встает и уходит. […] Я говорю: «А что это, плохо с ним?» А ребята, кто знал, говорят: «Михаил Сергеевич, да он вообще всю ночь пьянствовал, к утру только очухался». Ну ладно…
Так вот когда все это, Николай Иванович Рыжков сказал: «Михаил Сергеевич, ну не берите вы его, не берите, горя наберетесь с ним!» А он директором «Уралмаша» в Свердловске работал, он его хорошо знал! Да… И я на этом остановился…
Но Егор Кузьмич его проталкивает. Он говорит: «Михаил Сергеевич, можно мне поехать? Все эти разговоры, те-те-те…». А он чувствовал, что своего брата надо защищать: Егор хоть и не пьяница, но характер такой же, как у Бориса, так сказать… Авторитарность.
Егор говорит: «Я поеду?» – «Ну поезжай». Поехал туда, ездил, беседовал, не дождался даже возвращения, по телефону начал звонить мне: «Михаил Сергеевич, человек что надо. Наш человек». Он отвечал у меня за кадры. Еще мы с Андроповым ставили его на эти дела.
Борис считал, что я, во-первых, его унизил. Потому что свердловская организация – это не то, что засратая аграрная какая-то ставропольская. Это могучая… Как там назвал поэт Урал? Хребет России? Такой край. Ну вот. «А он меня заведующим отделом! Это специально – чтобы опустить». И это его мучило. Рабочий…».
Вот как описывает ситуацию сам «автор идеи», Егор Кузьмич Лигачёв:
«…Я посетил Свердловск (январь 1984 года), принял участие в областной партконференции, побывал с Борисом Николаевичем в трудовых коллективах; не скрою, меня привлекли в Ельцине живость общения с людьми, энергия и решительность, было заметно, что многие относятся к нему уважительно. К сожалению, впоследствии энергия оказалась разрушительной, решительность — ставкой на силу, граничащую с жестокостью, а общение с людьми вылилось в голый популизм».
Впоследствии Лигачёв не раз говорил, что идея пригласить Ельцина на работу в ЦК принадлежала действительно ему. Однако он утверждал, что предлагал его только на должность заведующего отделом строительства ЦК КПСС, а вся дальнейшая его карьера – секретарь ЦК, первый секретарь Московского городского комитета партии и кандидат в члены Политбюро – всё это было делом рук уже самого Горбачёва. Горбачёв, мол, был очарован энергией и исполнительностью нового завотделом и решил, что в лице Ельцина он имеет надежного коллегу, поэтому смело начал двигать его наверх…
А вот как свой перевод в Москву описывает сам Борис Николаевич Ельцин:
«… Третьего апреля 1985 года на бюро Свердловского обкома партии сидели и бурно обсуждали проблемы, связанные с посевной кампанией в области…
Не предполагал я, что именно в этот вечер мысли мои будут совсем в другом месте. В машине раздался телефонный звонок из Москвы. "Вас соединяют с кандидатом в члены Политбюро, секретарем ЦК товарищем Долгих". Владимир Иванович поздоровался, спросил для вежливости, как дела, а затем сказал, что ему поручило Политбюро сделать мне предложение переехать работать в Москву, в Центральный Комитет партии заведующим отделом строительства. Подумав буквально секунду-две, я сказал - нет, не согласен.
Про себя подумал о том, о чем ему не сказал, - здесь я родился, здесь жил, учился, работал. Работа нравится, хоть и маленькие сдвиги, но есть. А главное - налажены контакты с людьми, крепкие, полноценные, которые строились не один год. А поскольку я привык работать среди людей, начинать все заново, не закончив дела здесь, я посчитал невозможным.
Была и еще одна причина отказа. В тот момент я себе в этом отчет не дал, но, видимо, где-то в подсознании мысль засела, что члена ЦК, первого секретаря обкома со стажем девять с половиной лет - и на заведующего отделом строительства ЦК - это как-то не очень логично.
Я уже говорил: Свердловская область - на третьем месте по производству в стране, и первый секретарь обкома партии, имеющий уникальный опыт и знания, мог бы быть использован более эффективно. Да и по традиции так было: первый секретарь обкома партии Кириленко стал секретарем ЦК, Рябов - секретарем ЦК, а меня назначают завотделом. В общем, на его достаточно веские аргументы я сказал: не согласен. На этом разговор закончился.
А дальше, конечно, провел в размышлениях о своей дальнейшей судьбе всю ночь, зная, что этим звонком дело не кончится. Так и случилось. На следующий день позвонил член Политбюро, секретарь ЦК Лигачёв. Уже зная о предварительном разговоре с Долгих, он повел себя более напористо. Тем не менее я все время отказывался, говорил, что мне необходимо быть здесь, что область уникальная, огромная, почти пять миллионов жителей, много проблем, которые еще не решил, - нет, я не могу.
Ну, и тогда Лигачёв использовал беспроигрышный аргумент, повел речь о партийной дисциплине: Политбюро решило, и я, как коммунист, обязан подчиниться и ехать в столицу. Мне ничего не оставалось, как сказать: "Ну, что ж, тогда еду", - и двенадцатого апреля я приступил к работе в Москве…»
Мы отдаём себе отчет в том, что все мемуары субъективны. Но что общего у всех этих воспоминаний?
Во-первых, все участники этих событий признают, что у Ельцина были несомненные достоинства: энергия, способность добиваться поставленных целей, честолюбие. Он был квалифицированным строителем и хорошим управленцем, обладал харизмой и не боялся «идти в народ». Однако были и недостатки: амбициозность, грубость, плохо скрываемый карьеризм. И уже начали появляться вопросы по поводу его пьянства. Пока это ещё не сильно влияло на его карьеру, но уже обсуждалось вслух и, значит, становилось всё заметнее…
И все (включая самого Ельцина) сходятся на том, что он не воспринял свой перевод в Москву как новый виток карьеры, посчитал свой новый пост недостаточно высоким для себя и, вопреки ожиданиям Горбачева, не стал считать себя обязанным генсеку за своё возвышение.
К тому же Ельцин всегда с гордостью говорил, что с самого начала его партийной карьеры он никогда не был заместителем кого бы то ни было, то есть не был подчинённым в том заведении, в котором работал. Отдел же строительства ЦК не был самостоятельным учреждением и включался в строгую иерархию со своими начальниками. Это, по его собственным словам, ужасно тяготило Ельцина.
Разумеется, этот ельцинский пассаж нельзя воспринимать буквально. Конечно же, как у начальника отдела строительства обкома партии у него были непосредственные начальники: и секретарь обкома по строительству и первый секретарь. Даже когда он работал уже первым секретарем обкома у него было начальство в ЦК КПСС. Никогда не было так, чтобы он был абсолютно автономен и не имел над собой никого сверху. Но это его утверждение вполне характеризует его самого. Это скорее очень характерное для Ельцина восприятие им самого себя, чем описание реальной ситуации.
Важно отметить, что, когда Ельцина ещё только «сватали» в Москву, ему прозрачно намекали, что на должности завотделом строительства ЦК КПСС он не засидится, и на него у руководства (в данном случае – у Горбачёва и Лигачёва) большие планы. Нужно лишь продемонстрировать лояльность и рвение. По всей видимости, Ельцин это продемонстрировал во впечатляющих масштабах, и карьера его в Москве оказалась довольно стремительной.
Уже в июне 1985 года на заседании Политбюро ЦК, где обсуждались новые кадровые перестановки в высшей власти, Ельцин получил, наконец, долгожданный пост секретаря ЦК (по вопросам строительства), оставшись при этом завотделом. Таким образом Ельцин вошёл в высшую партийную элиту, и до самых верхов оставалось уже совсем чуть-чуть.
Следующая крупная должность будущего вождя демократии опять была для него, как пишет он сам, «полной неожиданностью». Впрочем, судя по его мемуарам, всякое новое назначение он воспринимал как «полную неожиданность», и в этом его кокетстве тоже больше особенностей ельцинского мировосприятия, чем объективного описания ситуации.
Читая его собственные мемуары, мы всякий раз натыкаемся на один и тот же период: меня «неожиданно» назначили, я «долго отказывался», но потом меня всё-таки «заставили», потом я «весь отдался работе», ни о чем кроме вверенного дела не думал, работал по двадцать часов.
И в этот раз, по уже сложившемуся обыкновению, он (по его же собственным словам) опять «попытался» уклониться от нового назначения, но в который раз «вынужден был подчиниться партийной дисциплине».
Впрочем, другие (в том числе и чиновник, которого он сменил, то есть, Виктор Васильевич Гришин) совершенно уверены, что перевод Ельцина в Москву изначально имел основной своей целью назначение уральца именно на должность первого секретаря Московского городского комитета КПСС.
Почему же Ельцин из раза в раз так упорно пытается убедить окружающих в том, что ему очередное повышение было ни к чему, и он с удовольствием продолжил бы работу на прежнем месте? И что он на него соглашался под нажимом, в качестве одолжения тем, кто на этом его назначении настаивал?
Ведь все сторонние наблюдатели (как сторонники, так и противники Ельцина) в одни голос описывают его как человека энергичного, крайне амбициозного и честолюбивого. И разумеется, карьера для такого человека имела важное значение. Впрочем, мы это и сами знаем по его дальнейшим шагам. Это вовсе не является секретом.
Нам кажется, что объяснение этого парадокса кроется в том, что Ельцин очень не любил быть обязанным кому-либо. Его угнетало ощущение того, что он зависим от определенных людей. Что он должен испытывать благодарность, быть лояльным, что он член (но не лидер) команды, а значит ограничен в своих личных манёврах.
Люди, которым он чем-либо был обязан в своей судьбе, всегда невольно вызывали его раздражение и неприязнь. И выработанная им с годами метода в том и заключалась, чтобы в нужный момент сказать: а я тебя не просил меня двигать! Ты сам меня уговаривал! Мне это не надо было! Это не ты, а я тебе одолжение сделал!
Впоследствии мы увидим, как из раза в раз повторяется одна и та же ситуация, и всякий раз Ельцин одинаково реагирует на людей, которые его выдвинули, его выручили, ему помогли и т.д. И как всегда одинаково для этих людей такое взаимодействие с Ельциным заканчивалось…
Но в то время о таких тонких материях никто не задумывался. Новое руководство страны было занято более важными вещами: оно укрепляло свою власть. Сделавшись генеральным секретарём, Горбачёв начал последовательно убирать (отправлять на пенсию по состоянию здоровья) прежнее брежневское руководство, заменяя его своими людьми. Такая пенсия оказалась совершенной неизбежностью и для Виктора Васильевича Гришина, ещё с 1967 года занимавшего принципиально важный в партийной иерархии пост – первого секретаря Московского городского комитета КПСС.
Перестановка совершилась в декабре 1985 года. Гришин был освобождён от должности (а в феврале 1986 года и вовсе отправлен на пенсию), а новым главой московской партийной организации стал Ельцин.
Здесь может возникнуть недоумение. В Свердловске Ельцин был первым секретарём областного комитета, в Москве же – только городского. Но понижения в должности не было, напротив: Москва была особым городом, выпадавшим из республиканско-областной иерархии. Поэтому даже формально московский партийный руководитель был приравнен к руководителям областным.
А неформально московский пост открывал огромные перспективы: с одной стороны, руководством столицей, в которой располагались самые верхи власти, с другой – возможностью в эти верхи войти: по традиции (как и Гришин до него) Ельцин мог рассчитывать стать членом Политбюро.
Назначение это, впрочем, вызывало сомнения. Вот как описывает обсуждение кандидатуры Ельцина хорошо его знавший земляк, бывший директор Уралмаша, Николай Иванович Рыжков (в тот момент – секретарь ЦК КПСС, а в будущем – премьер-министр):
«… Дело было так. Как-то вечером сижу у себя в кабинете на Старой площади. Звонит Горбачев. Говорит, если не занят, зайди. Ну, наши кабинеты в одном коридоре. Пришел — он сидит с Лигачевым. Спрашивает, как я отношусь к тому, чтобы на Москву вместо Гришина поставить Ельцина.
Я чуть не упал. Вы что, серьезно, говорю? Вы, что, его еще не раскусили — ему только гвозди кувалдой в бетон забивать. А это все-таки Москва, культурный город. Считаю это ошибкой. К тому же он сильно пьет — вы же его не на председателя колхоза рекомендуете.
Лигачев спрашивает: что, больше Рябова пьет? Тут я разозлился. Спрашиваю: помните, его с совещания по экономике двое под руки выводили? Лигачев на это говорит: «Ну, так это он две ночи не спал — готовился, устал». Ну да, устал, говорю, это к нему земляки приехали, и они с вечера до пяти утра гуляли. В общем, вы меня можете не слушать, но я вас предупреждаю: придет время, и он вас так подведет, что будете локти кусать.
А на Политбюро я буду молчать. Делайте, что хотите. Потом Горбачев признался, что я их предупреждал, а они меня не послушали. Когда многие поняли, каков Ельцин на самом деле, были предложения послать его послом куда-нибудь. Но это уже без меня. После того, как у меня случился инфаркт, Горбачев отправил меня на пенсию.
Дело в том, что Ельцин же мой земляк. Знакомы еще с 1969 года. Он строил панельные дома в центре Свердловска, а я руководил «Уралмашем» на отшибе. Мы с ним никак не соприкасались — у нас свои строители были. […]
Сначала он вел себя скромно. А потом, когда Якова Петровича Рябова, первого секретаря Свердловского обкома, перевели в Москву, в ЦК, Ельцин занял его кресло и сразу же стал пить. Эта его слабость не была секретом. Например, Владимир Иванович Долгих обращал на это внимание Лигачева, когда тот хотел Ельцина в Москву перевести, не рекомендовал это делать. Ельцин, когда напьется, глупо выглядел, становился самовлюбленным. Мог кого угодно грубо оскорбить. И тоже страдал амбициями — рассчитывал не просто в Москву, а сразу секретарем ЦК. Не строитель он был, а по характеру — разрушитель. Создавать что-либо был не способен…»
Так или иначе, но решение было принято…
Так начался новый этап карьеры Ельцина – на этот раз соратника Горбачёва и активнейшего деятеля Перестройки на самом ключевом её участке – в столице.
Своё правление новый градоначальник начал с крайне жёсткой критики гришинского руководства, получив на то полную свободу действий от Лигачёва. Главными направлениями этой критики стали не только бездеятельность и неэффективность прежней власти, но и её привилегии, злоупотребления и даже прямая коррупция.
Важным при этом было то обстоятельство, что эта нараставшая критика звучала не только в самом горкоме и даже не только в Политбюро, но и на открытых собраниях и даже в прессе. Непривычные к подобным разоблачениям москвичи с удивлением читали в официальных газетах о том, о чём раньше лишь шёпотом говорили на кухнях, и узнавали приметы того, что будет названо «Застоем».
Да и сам Ельцин делал в своей критике всё более масштабные обобщения о партийных привилегиях и несправедливости уже всей брежневской элиты. От этого новый градоначальник сразу получил широкую известность и популярность непримиримого борца с привилегиями, хотя от положенного ему теперь по должности лимузина ЗИЛ («членовоз») отказываться и не думал.
Из критики прежнего руководства логично вытекали и чрезвычайно масштабные кадровые чистки. На новом посту Ельцин зарекомендовал себя «новой метлой», безжалостно отправляя на пенсии подчинённых ему теперь московских партийных чиновников. Дело доходило не только до инфарктов.
Например, первого секретаря Киевского райкома партии А.П.Коровицына, Ельцин снял со строгим выговором в июле 1986 года. После этого Коровицын выбросился с седьмого этажа и разбился насмерть. Такая же история повторилась и с первым секретарем Перовского райкома партии А.П.Аверченковым. С той только разницей, что тот, прыгнув с четвёртого этажа, выжил, оставшись калекой…
Разумеется, Ельцин решительно отказался принять это на свой счет: "...И вдруг, совершенно неожиданно, такой страшный поворот. Кто-то ему позвонил, и он выбросился из окна. Позже, когда меня принялись травить, этот трагический случай кое-кто попытался использовать в своих целях, заявив, что этот человек покончил с собой из-за того, что я снял его с должности первого секретаря райкома... Это была абсолютная ложь."
А так как московский горком был наиглавнейшей властной структурой в столице и контролировал все остальные, то чистки начались и в этих остальных: в Моссовете, на заводах, в торговых и коммунальных предприятиях, в газете «Московская правда».
Этими критикой и чистками Ельцин удачно попал в основное русло начала Перестройки. Это было замечено и вознаграждено. На XXVII съезде КПСС в феврале-марте 1986 года честный коммунист и непримиримый борец с привилегиями Б.Н.Ельцин поднялся на предпоследнюю ступень высшей элиты СССР – стал кандидатом в члены Политбюро ЦК.
Но учитывая, что русло Перестройки менялось довольно стремительно, Ельцину нужно было в нём удержаться. Поначалу это было нетрудно. Предложенный Горбачёвым новый стиль советского руководства, стиль близости к народу (подтверждённый с 1986 года лозунгом демократизации), был хорошо знаком новому первому секретарю МГК ещё по Свердловску.
Фактически, Ельцин разыгрывал свою старую неубиваемую карту: с одной стороны, он был суров к подчинённым ему чиновникам, боролся со злоупотреблениями и коррупцией, а с другой – был близок к народу.
Вопреки ожиданиям, Ельцин на новой должности не начал никакого большого строительства. Хотя партия на повестку дня и поставила задачу обеспечить к 2000 году каждую советскую семью отдельной квартирой или домом. Казалось бы ты – строитель, тебе и карты в руки! Но нет, в этот раз он предпочел заниматься другими вещами.
Также не требовалось на новом посту и посещения колхозов (за отсутствием оных), поэтому Ельцин сосредоточился на повышении уровня жизни горожан и на борьбе со злоупотреблениями: он лично посещал магазины и торговые склады, проверяя наличие тех или иных, всё чаще оказывавшихся в дефиците товаров. (Впрочем, до него это отлично проделывал и Гришин, хотя в прессе такие посещения не освещались, в отличие от ельцинских).
Он лично тестировал работу общественного транспорта. Хотя, по словам Горбачёва, входил в троллейбус только на одну остановку, а после – снова пересаживался в лимузин (только ради того, чтобы продемонстрировать свою демократичность). Он решительно запретил сносить исторические здания (какой контраст с историей сноса Ипатьевского дома в Свердловске!). Он посещал предприятия города и беседовал с рабочими. Он бывал на колхозных рынках и в кинотеатрах. И, конечно же, он часто давал интервью.
От этого популярность первого секретаря росла так, что постепенно начала вызывать вопросы. Поставленный Ельциным главным редактором «Московской правды» Михаил Никифорович Полторанин вспоминает слова Горбачёва: «Ты чего, Борис, не работаешь? У тебя пашут ребята, а ты занимаешься популизмом». Впрочем, сам Ельцин пишет именно о своей неустанной работе с восьми утра и до полуночи.
Перестройка между тем, раз начавшись, уже не могла остановиться. Она становилась всё радикальнее и рождала всё более сложные проблемы. Некоторые из них коснулись Москвы и её руководителя лишь косвенно, некоторые же – прямо, тем более что часть из них здесь и появилась.
Первая из таких сложных проблем – экономическая. Провозглашённое ещё в 1985 году Горбачёвым ускорение научно-технического прогресса оказалось припаркой для мёртвого. Централизованная плановая экономика СССР всё больше показывала свою нежизнеспособность как на макроуровне, так и на уровне снабжения населения – не только ширпотребом, но и продуктами питания. Несмотря на проверки первым секретарём магазинов и складов, товаров в них не прибавлялось. Дефицит становился всеобъемлющим, и, в рамках советской социалистической плановой экономики, поделать с ним ничего было нельзя. Нежизнеспособность советской экономической модели уже не могла игнорироваться или прикрываться словами о временных трудностях роста. Роста никакого не было и в помине, но был масштабный и всеобъемлющий кризис.
Исподволь осознание необходимости экономических изменений постепенно проникало в самые верхние слои власти. Но, учитывая то обстоятельство, что во главе СССР стояли, хотя и реформаторы, но коммунисты, ни капитализм, ни частная собственность не могли быть объявлены целью экономических реформ. Если и начинались разговоры о рынке, то исключительно о социалистическом. Дальше представлений эпохи НЭПа и идеологически связанных с ними венгерских и югославских экспериментов коммунисты идти не могли.
Идеологи перестройки, как тигры в клетке, метались внутри сочинений классиков марксизма-ленинизма и не могли найти там никаких ответов на вызовы эпохи. Всё, что предлагало по этому поводу остальное человечество, казалось им махровым ревизионизмом и отступлением от основ того строя, который вознёс этих людей на вершину власти…
Однако, чисто практически, стало неизбежным сложить часть хозяйственной ответственности с государственных плеч. С осени 1986 года начались робкие шаги к минимальной экономической либерализации. Была допущена мелкая «индивидуальная трудовая деятельность», появились производящие ширпотреб кооперативы (а с 1988 года – и торговые).
На государственных предприятиях началось (в рамках демократизации) расширение самоуправления трудовых коллективов, и предприятия эти переводились на самофинансирование (весьма условное при наличии единого хозяйственного плана). При этом статья уголовного кодекса, каравшая за частное предпринимательство, по-прежнему запрещала его как буржуазное.
Естественно, что все подобные нововведения опробовались, главным образом, в Москве. Первый секретарь горкома Ельцин отлично удержался в этом новом русле Перестройки, и МГК КПСС стал её, как это тогда называлось, авангардом. И «индивидуальная трудовая» и кооперативная деятельность стали приветствоваться, для кооператоров и индивидуальных предпринимателей даже организовывались ярмарки. А возле Рижского рынка можно стало торговать вообще всем на свете, особенно не опасаясь милиционеров.
Но это послабление, да ещё упомянутое выше невнятное самоуправление и самофинансирование включённых в государственный план предприятий, собственно, исчерпывало то, на что мог пойти в то время МГК КПСС. Сторонником частной собственности и свободного рынка коммунист-реформатор Ельцин тогда ещё определенно не был.
Да и были ли тогда такие сторонники в Советском Союзе вообще? Егор Гайдар в то время занимался изучением трудов Яноша Карнаи, идеолога венгерского экономического эксперимента, а Анатолий Чубайс был увлечен «экспериментом с новыми методами организации труда конструкторов и технологов», то есть пытался подстегнуть научно-технический прогресс в рамках кондовой советской модели. Так что какой спрос мог быть с партаппаратчика с базовым строительным образованием?
Другой проблемой стала провозглашённая уже в 1987 году политика гласности. Проблемой она стала вот почему.
Гласность эта предполагала, прежде всего, открытую информацию о деятельности власти, чего, надо сказать, не произошло. Но, кроме этого, обосновывая необходимость Перестройки, власти пришлось обратиться к недостаткам предшествовавшей эпохи – Застоя. В этом Ельцин был одним из первопроходцев, начав с критики Гришина и обобщив её до критики Брежнева и всей его властной системы.
Но от критики Застоя совершенно естественен был переход и к разоблачениям кровавого тоталитаризма Сталина (благо старшее поколение помнило ещё хрущёвское «преодоление культа личности и его последствий» на XX съезде партии).
Оставалось сделать всего ещё один логический шаг, и осуждению мог подвергнуться социалистический строй как таковой! И даже (страшно сказать!) абсолютно непогрешимый и святой его создатель – Ленин… Этого допустить коммунисты-реформаторы не могли. Но проблема заключалась в том, что выбора у них уже не оставалось: гласность начала развиваться неконтролируемо, грозя перерасти даже в «буржуазную» свободу слова, фактически уже без контроля ослабшего и дезориентированного монстра советской цензуры – Главлита.
И хотя со всех партийных трибун повторяли новую мантру, что «гласность не означает вседозволенность», однако, во многих популярных журналах (особенно литературных), наряду с вновь открытой читателю русской литературой XX века, уже вовсю печатались сочинения и статьи прямо антикоммунистического характера.
На телевидении появлялись почти бесцензурные программы остросоциального свойства. Никак не преследовались молодёжные («неформальные») движения. Обязательная советская идеология, ясно и однозначно предписывавшая, что и как советский человек должен думать обо всём на свете, рушилась с треском.
Разумеется, Москва и в этом случае оказалась в авангарде. Впрочем, вовсе не усилиями первого секретаря МГК КПСС Ельцина, а просто в силу того обстоятельства, что именно в столице интеллектуальная жизнь, практически освобождённая из-под тяжёлого гнёта цензуры и пропаганды, естественным образом вскипела. А, стало быть, именно в столице и произошла поляризация этой интеллектуальной жизни – до степени непримиримости.
С одной стороны, учёные, писатели, журналисты и другие интеллектуалы получили возможность почти открыто высказывать либеральные и демократические суждения, противопоставляя их советской идеологии. С другой же стороны, в качестве реакции на них, стали высказываться суждения охранительные и патриотические, апеллировавшие к величию родины, которые могли строиться как на обычной советской идее, так и на разрешённом теперь православном христианстве.
Фактически повторилось то, что и должно было случился в России: как только пресс идеологической цензуры упал, сразу же с новой силой разгорелся нескончаемый спор западников и славянофилов.
Горячие споры тех и других велись везде и на всех уровнях – в журналах и газетах, в союзе кинематографистов, в университетах и даже в партийных организациях. Вплоть до Политбюро, где рассуждавший о плюрализме мнений Горбачёв оказался зажат между охранителем-коммунистом Егором Лигачёвым и «архитектором Перестройки» Александром Яковлевым.
Кем, при такой поляризации, оказался Ельцин? Давно сложившийся современный образ первого секретаря МГК КПСС выглядит совершенно однозначно либеральным. И кооперативы с Рижским рынком, и близость к народу, и разоблачения коррупционеров могут показаться тому свидетельствами.
Однако будем откровенны: всё это было тем самым общим руслом Перестройки, в которое Ельцин попал, причем по его собственному утверждению, против своей воли, будучи лишь дисциплинированным коммунистом. Так или иначе, но он этого направления держался. И хотя всё названное было инициировано вовсе не им, однако эти решения московский комитет КПСС исправно выполнял.
Выбрать же сторону того или иного независимого суждения было в тот момент неподготовленному человеку чрезвычайно трудно, да и, к тому же, опасно для карьеры. Поэтому во всё более непримиримых спорах Ельцин занимал (как и Горбачёв) нейтральную позицию. С одной стороны, он неоднократно встречался с либеральной и демократической интеллигенцией. Но с другой, и с представителями крайнего православно-патриотического антисемитского общества «Память» (например, в мае 1987 года).
Однако время шло, и наступали времена совсем уже не радужные для Перестройки. Экономический и идеологический кризис углублялся. Многие люди чувствовали, что наступает момент истины. Для Бориса Николаевича Ельцина он наступил осенью 1987 года.
Вход
FAQ
